407
<…> Еще гимназистами, в провинции, мы слыхали повторяемое: «Лесгафт», «Лесгафт». Это говорили приезжавшие из Петербурга студенты, медики и естественники. Потом, став сами студентами, мы опять слышали это имя, тоже не отдавая себе более ясного отчета в его значении. И вот мы выросли, живем, служим - все повторялось кругом то же: «Лесгафт», «Лесгафт». Оно звучало в семьях, в учебных заведениях, в заседаниях разных ученых обществ. Слышалось около него другое имя: «лесгафтичка». Точно образовался какой-то духовный орден около какого-то папы, - только на этот раз другого направления и с другим содержанием, но с таким же глубоким почитанием своего духовно-биологического папы! Наконец, прошло еще несколько лет, у вас родились и подросли дети, - подросли в скверном петербургском воздухе довольно плохо: и вот тут, в заботе и тревоге, вы вдруг услышали голос:
- К Лесгафту!
Ведя девочку или мальчика с каким-нибудь угрожающим искривлением позвоночника, с бледным бескровным лицом, с ранним ослаблением зрения, с необъяснимым бессилием, с нелепыми для возраста головными болями, вы подымались по полутемной лестнице (ход со двора) в четвертый этаж, отворяли дверь и входили в небольшие, тоже не очень светлые, комнатки, где будто обитает заштатный священник или отец дьякон. Так привыкли вы именно к этим комнатам, этого вида, этого духа, - у чистой, благородной части нашего духовенства, которая чистоту и скромность души выражает и в тихом, хорошо выметенном и вымытом, виде комнат. Решительно, - квартира всегда имеет психологию своего обитателя: и у Лесгафта от квартиры его веяло чем-то старым, тихим, милым и ученым.
Множество книг на кое-каких полочках, - вовсе без шкафов; инструменты и аппараты непонятного вам значения. И вот выходит низенький, серенький старичок:
- Петр Францевич Лесгафт.
Это-то историческое имя, которое вы слышали еще мальчиком, слыхали в Москве, слыхали в городах по Волге! Да, он. «Он» приказывает ребенку раздеться, - конечно, догола и всей фигурой, - и внимательно, долго изучает все его тело. Каждая косточка пощупана, каждый орган исследован. Точно второй «бог», ревизующий создание первого, т.е. настоящего и, конечно, единственного, Бога. «Наденьте платье», - распоряжается он ребенку и начинает изложение вам.
- Никаких лекарств!
- Пожалуйста, никаких железных корсетов, деревянных или лубочных шин, никакой машины около организма!
- Организм испорчен вами, родителями. Природа его должна исправить: воздух, питание, солнце, движения!
«Движения»... Эта часть разлагалась в целую науку, - и нужно было иметь ум, чтобы только понять объяснения профессора! Всякий найденный им недостаток организма исправлялся через движения-игры, с мячом, с разными тяжестями в руках, с подвязыванием тяжестей к рукам и ногам. Игры были так систематизированы, что ребенок вынуждался самою игрою сгибаться так-то, под таким-то углом и с такою-то живостью, в такую-то сторону. Я описываю то, что мне пришлось наблюдать. Бесчисленные другие родители, без сомнения, видали и знают другие упражнения. Мысль их заключалась в пробуждении питания увядающего органа, в создании упражнения для него, и, через это, в приливе крови к больной части.
- А кровь вылечит!
- Но откуда взять крови?
- Из воздуха, солнца и движений!
Я намечаю чуть-чуть, намечаю крупинку из того, что составляло целую науку, с лабиринтом вспомогательных сведений. Специалисты в специальных статьях изложат ее. Да чтобы усвоить это и понять, чтобы наконец рассказать это и передать, - нужно годы учиться.
С понятным бессилием родитель, часто родительница, говорит профессору:
- Я, Петр Францевич, ничего из этого не понимаю. И сверх того уже все забыла, что вы говорили. Это такие подробности...
- Имеете ли вы средства немного заплатить моей ученице, которая производила бы с вашим ребенком все эти упражнения у вас на дому?
При вашем согласии, вы спускались вниз, - переходили куда-то: и перед вами открывалось что-то похожее на целую академию!
Это был целый, оригинально и самостоятельно им придуманный и созданный университет, своеобразно комбинировавший и своеобразно применивший биологические науки к пользе и здорового и больного человека, больных и здоровых людей.
Везде мелькали «лесгафтички», внимательные, послушные, хочется сказать, - покорные своему наставнику ученицы, с тихими, умными взглядами, молчаливые, деятельные, живые.
Я передаю, что видел, как видел... В другие минуты и другим, может быть, казалось иное.
За осмотр и изучение вашего ребенка он ничего не брал, т. е. отказывался от платы, если она была предложена. Начинавшая посещать вас его ученица назначала плату столь маленькую, что вы не могли не удивиться, из-за чего она работает. И так деятельно работает каждый урок, не останавливаясь сама в движениях, ни на минуту не давая остановиться и ребенку, кроме «назначенных профессором» перерывов. Являлся вопрос, на какие же средства профессор живет?
Верно, лично кого-нибудь лечил. Этой стороны его деятельности я совершенно не знаю.
Через каждые две недели мать обязана была показать Лесгафту опять своего ребенка: и он опять нагибался и так же тщательно изучал его части, его члены, его органы. Присутствовала при этих повторяющихся осмотрах уже «лесгафтичка», назначенная им для упражнений, и на нее он шумел, когда нога не росла или перегиб не разгибался.
Вздыхая по дороге, «лесгафтичка» иногда говорила:
- Петр Францевич уже стар стал и не так свежо помнит все, как бывало в прежние годы. Как же опухоль не опадает: вы видите сами, что опадает. Но через две недели после предыдущего осмотра он не помнит, какая была опухоль тогда. И вот теперь бранит меня. Я не виновата.
«Мамаша» успокаивает девушку, явно невиноватую. Она сама такая худенькая, не очень здоровая, - и так старается при упражнениях. Но признаюсь: какую нужно иметь силу сосредоточения и внимательности осмотра, чтобы при десятках ежедневно показываемых ему детских ножек, - удержать на две недели в памяти перегиб или недогиб каждой ножки, перегиб иногда неуловимо малой значительности! Удивительно, если он исполнял это успешно в молодости, в зрелом возрасте, все сорок лет до старости! Удивительно!! Но если бы он не помнил все в мельчайших подробностях, - он и не мог бы надеяться помнить, не мог бы, следовательно, и производить всей своей чудовищной по трудности, сложности и тонкости работы!!
Но он ее делал.
Я забыл сказать, что при вторых, третьих и т.д. осмотрах он также не брал платы, - со всех, в том числе и с состоятельных!
Не знаю, как он жил, но совершенно понятно, что он отказался поступить в санаторию, в Каире, - за дороговизною платы!
О нем вздохнут во всей России. А говор о нем прокатится крупной волной от Петербурга до далеких уголков Сибири. Везде есть ученики его, его слушательницы.
С 70-х годов прошлого века, когда о «физических методах воспитания» никто не думал, не заботился, предполагая, что все «само вырастет» и «само исправится», - он прекрасною немецкою душою, с немецким глубокомыслием, принялся за задачу: «поставить хорошо здоровье и рост русского ребенка».
И что ему было до «Гекубы», как говорит Гамлет? Он был немец, лютеранин.
Но он остался в России: «Бог над всеми людьми, и все люди - Его дети».
Для русских детей, их десятков тысяч, лечившихся у него, - старичок с Английского проспекта останется навсегда дорогим дедушкой. А по связи их с остальными, по ученикам и ученицам Лесгафта, которые останутся лечить и «исправлять», - он сделается «двоюродным дедушкою» вообще всему множеству русского ребячества. «Родители нам дали жизнь, а он – здоровье». Это - так близко и продолжает одно другое.
Крогиус А. А. «П. Ф. Лесгафт как учитель жизни»
Петр Францевич был, прежде всего, учителем, и притом учителем совершенно особенным. Об этом, с внешней стороны, свидетельствует то громадное влияние, которое имел Петр Францевич на своих слушателей. Влияния этого нельзя было приписать исключительно значению тех сведений по анатомии и вообще по биологии, которые сообщал на своих лекциях Петр Францевич.
У нас есть много выдающихся биологов, прекрасно излагающих свою
науку и тем не менее не пользующихся и сотою долею того влияния, которое выпало на долю Петра Францевича. Нельзя объяснить
этого влияния также и никакими внешними обстоятельствами. Так,
едва ли можно сомневаться, что успех созданных Петром Францевичем курсов объясняется, прежде всего, тем, что они были «Лесгафтскими». Они никогда не имели каких бы-то ни было официальных или полуофициальных прав, которыми пользуются у нас другие высшие учебные заведения. Напротив того, официальные руководители просвещения считали их прямо вредными, всячески стремились их ограничить и под тем или иным предлогом свести на нет. Об этом красноречиво говорит короткая, но
многострадальная история курсов. Существование их постоянно висело на волоске, несколько раз закрывались они, пока, наконец, не были окончательно закрыты незадолго до смерти Петра Францевича. Как всегда болело его сердце за судьбу курсов и каким жестоким для него ударом было их закрытие! Своею широкою популярностью курсы были обязаны главным образом участию в них Петра Францевича, обаянию его имени среди русской интеллигенции. Но и до открытия им курсов Петр Францевич пользовался среди учащейся молодежи исключительным влиянием.
У Петра Францевича были, несомненно, и большие знания и уменье мастерски излагать их. Но не эти черты привлекали к нему учеников со всех концов России, не они заставляли ежегодно несколько сот девушек и юношей ехать с родины в далекий и неприветливый Петербург, вести здесь полуголодную жизнь, часто изнемогать в бесплодных поисках уроков, без надежды получить за это в будущем какие-нибудь права или привилегии,
с единственною целью—послушать Петра Францевича, поучиться у него. Не изложение данных анатомии или биологии производило на юные умы слушателей такое сильное впечатление,— впечатление, вызывавшее иногда полное внутреннее перерождение и оставлявшее в сознании неизгладимые черты на всю жизнь.
Источник влияния Петра Францевича был не в тех объективных фактах, которые он сообщал, обновляющая сила его слов крылась в его миросозерцании, в его миропонимании. Анатомия была только внешнею оболочкою, в которую облекалось его миропонимание.
Казалось бы, что Петр Францевич, сам прошедший превосходную школу естественнонаучного мышления, воспитывавшийся в
духовной атмосфере шестидесятых годов, естествоиспытатель по образованию и симпатиям, должен был сделаться позитивистом,
погрузиться в факты, ограничиться областью данного. С внешней стороны, это так и было. Петр Францевич постоянно учил своих слушателей самому тщательному, самому детальному и кропотливому исследованию опытных данных. Он требовал такого исследования, прежде всего по отношению к своей науке. Сдача у него одного анатомического препарата была целою школою анатомии. Беседы с каждою группою по поводу каждого препарата продолжались нередко несколько полугодий. Для этих беседъ Петр Францевич не жалел ни сил, ни времени, помногу раз возвращался он к тем же самым темам, освещая их с новых точек зрения, отыскивая в них новые факты, новые соотношения. Вопросы, казавшиеся часто случайными, поверхностными, мелкими, получали в глазах слушателей особое значение, обнаруживали неожиданную глубину.
Всякого, принимавшего участие в практических работах, Петр Францевич вводил не только в анатомическую препаровочную, но и в лабораторию своей мысли, приобщал его к своему духовному миру. На анатомических препаратах он учил слушателей наблюдать, исследовать, понимать природу. Отсюда такая требовательность Петра Францевича, требовательность, казавшаяся многим чрезмерною и потому часто вызывавшая неудовольствие. И за пределами анатомии, в области естествознания вообще, Петр Францевич требовал, прежде всего, внимательного, точного наблюдения. Только при таком отношении к фактам возможна серьезная и плодотворная научная работа. Эта черта проходила красной нитью через всю педагогическую деятельность Петра Францевича.
Петр Францевич воспитался на естественнонаучных методах исследования; методы философского и психологического исследования не были ему так близки, и он относился к ним со скептицизмом и недоверием.
Теоретические взгляды Петра Францевича определялись данными естествознания. Что касается, в частности, вопросов биологии, то они трактовались Петром Францевичем в самом строгом механистическом смысле. Со всякого рода виталистическими тенденциями он беспощадно боролся. По мнению Петра Францевича, все развитие животного организма, так же, как и все его отправления определяются исключительно механическими условиями. Петр Францевич давал на своих лекциях
чрезвычайно картинное изображение того, как отражаются на различных жизненных функциях механические факторы развития. Неистощимы были его нападки на телеологию, как на индивидуалистическую, так и на универсальную. Кто из слушателей не помнит его едких насмешек над волюнтаризмом, с одной стороны, над идеей «Премудрого Провидения» — с другой. Слушатели, усваивавшие одни только теоретические взгляды Петра Францевича, делались последователями строго механистического толкования всех жизненных явлений. Все это так. И я все-таки думаю, что те, которые видели все значение Петра Францевича в пропаганде толкования всех физиологических отправлений и всей душевной жизни в механистическом
смысле, плохо понимали Петра Францевича.
Я нисколько не склонен умалять заслуг Петра Францевича, какъ учителя биологии. Он был в этой области исключительным, редким учителем. Едвали часто приходится слышать такое живое, художественное изложение предмета, каким отличались лекции Петра Францевича. Для такого изложения требуется и широкообъемлющее знание, и глубокая любовь к науке, и уменье вникать в интересы, в запросы слушателей. У Петра Францевича была, несомненно, особенная, благоговейная любовь к науке. Я помню, например, как пришел проститься с ним в последний раз, за несколько дней до последней поездки его, из которой ему уже не суждено было вернуться. Петр Францевич лежал слабый, почти умирающий. Его
сильно мучил кашель. И все-таки он не мог удержаться, чтобы не прочитать мне целую лекцию о механических условиях образования хрящевой ткани. Последние слова, которые я от него слышал, были слова о необходимости изучать природу серьезно и вдумчиво.
Но Петр Францевич был не только учителем биологии. У него было еще другое, более высокое призвание. Он был учителемъ жизни. Биология была в его глазах только средством, средством для воспитания идеального человека. Он учил, как должно жить.
Петр Францевич был бесконечно далек от того, чтобы видеть идеал жизни в счастье. Назначение человека, само собой разумеется, не в достижении личного благополучия. Такое стремление не заслуживает уважения, оно не имеет самодовлеющей внутренней ценности. Стыдно делать личное благополучие конечною целью своих стремлений, когда кругом так много страдающих, так много угнетенных. Но и стремление к доставлению другим людям благополучия еще не определяет нравственной задачи человека. Чувство сострадания могучий и необходимый фактор нравственного развития, но удовлетворением этого чувства ограничиться нельзя. Если-бы даже оно получило полное удовлетворение, если бы было достигнуто общее довольство, то этого было бы мало. У Петра Францевича всегда было живое сознание того, что этого было бы мало, что не в благополучии заключается назначение человека. В духовном существе человека заложены безусловные, абсолютные, самодовлеющие ценности. Выявить эти ценности, сделаться человеком в полном смысле слова, постигнуть святыню, скрытую в тайниках сознания—в этом назначение человека. В человеке тлеет искра Божия, — она должна разгореться ярким пламенем. Не угашайте духа—вот боевой клич в учении Петра Францевича, его завет своим ученикам. Как бесконечно далеко такое миросозерцание от позитивизма, от погружения в данность, от удовлетворения положительным. Не приспособления к жизни, не примирения с данными условиями, a преобразования жизни, наложения на нее печати духа требовал Петр Францевич. Он звал на борьбу с действительностью во имя немеркнущего идеала. Как и великий насмешник Гейне, Петр Францевич имел бы право назвать себя рыцарем Святого Духа. Биология была только его оружием в борьбе за автономию духа. Человек, познавший условия развития, получит силы возвыситься над естеством, над природою, сделает ее орудием вечного, непреходящего, сверхличного идеала. Цель эта достигается путем напряженных усилий, упорной борьбы. В человеке заложено стремление к осуществлению безусловной истины, безусловного добра. Сурово и неуклонно должен он отстаивать свои идеальные требования перед лицом враждебных сил. Лучше погибнуть, чем уступить, чем покорно гнуть шею под ударами судьбы. Человек подчинен высшему началу, его одухотворяющему. Если суждено человеку погибнуть в этой борьбе, пусть погибает,—свет, отраженный в его душе, не угаснет, ибо свет этот зажжен высоко над потоком времени, и в искании этого света, за мглою житейского насилия и гнета, в стремлении к высокому солнцу, в смелом полете к нему заключается вся красота, весь смысл жизни.
Мы все сыны этого солнца, пусть пронижет оно своими лучами всю нашу жизнь, озарит нашу душу светом вечной правды. Призыв в царство правды, правды—истины и правды—справедливости, вера в непреложность требований совести, совести интеллектуальной и нравственной была основным мотивом страстной проповеди Петра Францевича. Эта же вера заставляла его относиться с горячею симпатией ко всем борцам за правду. Чем тяжелее была участь таких борцов, тем сильнее была симпатия
к ним Петра Францевича.
Убежденье в безусловном, сверхличном и сверхвременном характере идеальных требований выработалось у Петра Францевича не путем диалектическим, не путем теоретических рассуждений. Напротив, ко всякому философскому обоснованию ценностей он относился скептически и даже несколько враждебно; может быть этому именно обстоятельству следует приписать несогласованность его панмеханических взглядов с призывом к активной работе, к борьбе во имя самоценных идеалов. У Петра Францевича было интуитивное прозрение в идеальную сущность духовной природы человека. Не путем рассуждений, a путем непосредственного чувства постичь личность, как выявление «разумного, доброго, вечного». Он обращался к людям с несокрушимою верою в человека. Он верил в святыню личности, в святость тех начал, которые заложены в сознании человека.
Петр Францевич глубоко чувствовал искажение человеческого
образа под влиянием уродливых условий современной общественности. Напомню по этому поводу слова Петра Францевича, часто повторявшиеся им на лекциях: «Когда Саше было три года, мать его рассказывала всем знакомым: мой Сашенька идеальный мальчик, такой хороший и умный. Над матерью смеются, говорят, что любовь делает ее слепою к недостаткам. Проходят года, и чем старше становится Саша, тем более убеждается его мать, что ошибалась относительно него — он оказывается капризным, грубым, ленивым, неискренним. Но она ошибается теперь, а раньше была права. Мальчиком Саша был хорошим и умным, но его не поняли, изуродовали, затоптали то благородное и чистое, что таилось в его
душе, не дали возможности сделаться человеком».
Петр Францевич любил и понимал детей. Чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть, как он обращался с детьми, какими глубокими, ласковыми и внимательными становились его глаза при разговоре с детьми. К счастью, и для грядущих поколений сохранились красноречивые свидетели его отношения к детям. Сохранились произведения Петра Францевича о детях, растут и развиваются школы, проникнутые его духом.
Петр Францевич умел под житейским мусором находить и пробуждать в людях истинно человеческое. Этого не забудут ученики Петра Францевича — те, которые учились на его лекциях не только биологии, но и жизни.
Источник: Крогиус А. А. «П. Ф. Лесгафт как учитель жизни // Памяти Петра Францевича Лесгафта / Под ред. Совета С.-Петербургской биологической лаборатории П.Ф. Лесгафта. - Санкт-Петербург : Изд. газ. "Школа и жизнь", 1912.-С.213-218.
Заказать литературу о П. Ф. Лесгафта в фонде Донской государственной публичной библиотеки:
Касьяненко В. Г. Петр Францевич Лесгафт. [1837-1909]. — Киев : Издательство АН УССР, 1950.
Лесгафт. — Москва : Амонашвили : Моск. гор. пед. ун-т, 2002.
Читать труды П. Ф. Лесгафта в Национальной электронной библиотеке:
Кабинет П. Ф. Лесгафта .- Санкт-Петербург, 19-
