Цветы полевые

С какой теплотой нужно относиться к русской природе, с каким трепетом – к русской истории, к русской культуре, одним словом – как же горячо нужно любить Россию, чтобы написать такое стихотворение – широко-душевное, словно песня, которая летит по неоглядной степи:

А если ночью ехать по Кубани,
Как партизан, скрываясь в бороде,
Где машут виноградники чубами,
И водомерки ходят по воде,
Где наподобье облачного дара,
Пока ещё вконец не рассвело,
Над рисовым квадратом Краснодара
Азовской чайки вспыхнуло крыло <…>

В книге москвича Алексея Ивантера «На Дону как на Дону», выпущенной столичным издательством «Арт Хаус медиа» в 2020 году, «Дона» не так много, как обещает название; Кубани, пожалуй, побольше, но это, вероятно, объясняется тем, что и Дон и Кубань – здесь просто образ южнорусской казачьей земли, единое историко-культурное пространство; и поэтому в приведённой цитате совершенно неважно, с Дона ли едет герой или на Дон.
Фамилия автора полностью соответствует его национальности, но я давно не читал таких русских по духу стихов. «С боями пройдя огородом, форсируя жидкую грязь,/ Я чувствую с этим народом, наверное, кровную связь» – если вырвать эти строки из контекста, может подуматься, что «бой» упоминается в ироническом ключе (бой с сорняками?), да и «форсирование грязи» тоже, но в стихах Алексея Ивантера нет ничего иронического: с первых страниц становится ясно, что поэт пишет не только от своего имени, но и от имени родных – начиная с тех, кто знал ещё Первую мировую. А поэтому передвижение по огороду и по грязи видится уже в ином, драматическом, военном ключе, – Ивантер вообще очень точный поэт, он не любитель иносказаний. И «народ» у него – это русский, российский, многонациональный народ. И «кровная связь» – не образ, не преувеличение некоего «лирического героя», – и может, особенно потому, что строка перекликается с известной, классической, рубцовской (только Рубцов говорил об избах и о природе родной стороны), эти слова по сути своей не могут быть условностью.
Говоря о настоящем, Алексей Ивантер всегда помнит о прошлом. Это нечастая для поэтов нераздельность минувшего и теперешнего, постоянная, неумолкаемая, тревожащая память, которая, например, настигает поэта после таких спокойных, умиротворённых – и даже с лёгким шутливым оттенком строк (стихотворение написано в прозострофической форме):
«Коровяк, подсолнухи и клевер, бабье лето – жаркие деньки. Поезда, идущие на север, подают короткие гудки. Пью кефир “Любаня из Кубани”, мимо ив и розовых кустов по шоссе – хоть сталкивайтесь лбами – понемногу еду на Ростов».
Далее идёт физически ощутимая, образно переданная атмосфера южного степного зноя:
«Жар сухой, как в лиственничной бане, то ли воздух, то ли жидкий воск. Через пекло выжженной Кубани, через знойный город Тимашёвск».
И – характерный для Ивантера переход: мирная сегодняшняя картина сменяется словно бы кинокадрами боевой хроники:
«Старики – как пишут на иконе – статные, сухие старики. Нет коней; а чудятся мне кони, боевые кони, казаки. Всюду только пасеки и пашни, полусонный мир и благолепь. Что же я всё вижу день вчерашний – в рукопашной вздыбленную степь? Вижу перекошенные лица, всполохи непрошеной беды, ночью запалённые станицы, погорельцев около скирды?
...сироты и сгорбленные спины, глотка опалённая и грудь... Просто мимо неньки-Украины пролегает путь».
«Украиной» Ивантер символически называет кубанские станицы, основанные черноморскими казаками, выходцами из «неньки», где жители до сих пор говорят на кубанском говоре (в котором сохраняется словарный запас украинского языка); а также прилегающие к «неньке» земли Ростовской области. Это подтверждается строками из другого стихотворения-скорби, стихотворения-трагедии:
«Я выжигал из себя Украину мазанок, печек, сожжённых местечек, прадеда, шляхов, зарубленных ляхов, чёрного горя и Черного моря.
Горькой горилки, запретного сала – тут моих предков пекло и кромсало, било ногайкой библейскую спину.
Я выжигал из себя Украину.
В веке двадцатом не много не мало, как Украина –  меня – выжигала! <…>»
В коротком вступительном слове автор называет свои стихи «не бог весть какого таланта и не ахти какого мастерства»; так ли это? Ивантер пишет простым языком, в русском классическом стиле, его письмо подчас напоминает почерк донского казака-поэта Николая Туроверова, он часто увлекается прозострофикой (наверное, чтобы придать стихам дневниковую стремительность, разговорную естественность). Но не это является главной характеристикой стихов Ивантера. Главное в них – все они будто бы написаны только что и не «остыли» от интонационного вздоха, всплеска, живого гула, они прямо сейчас, сию минуту связывают сон и явь, видимое и незримое, выразимое и неизъяснимое.

Пурга на станции Лихая
Зимой в семнадцатом году.
А я запомнил: степь сухая,
Вокзал прокуренный в чаду.

В угасшей памяти осталась,
Застряла в раненом глазу
Земная пыль, мирская малость,
Большие тыквы на возу.

Вдруг возникают эти связи,
И возмущается душа,
И дончаки у коновязи
Жуют из торбы, не спеша,

И снова, как не исчезало,
Глаза сощурь и будь готов:
Сухая пыль и жар вокзала,
И скорый поезд на Ростов.

И за упавшей пеленою
Дорога долгая домой...
И эта женщина со мною
Дороже памяти самой.

Но это не всё. Алексей Ивантер связывает землю с небом, и стихи его отличает присущее большой русской литературе качество: сострадание. Стихотворение, которое я сейчас привёл, я сначала хотел назвать самым проникновенным в книге – или одним из самых проникновенных, – да остановил себя: разве и все остальные его стихи не столь же проникновенны?

В степи августовской соловой
У старой столовой лежит
С посудою полулитровой
Непризнанных войн инвалид.
Недужный и бабам ненужный
Лежит он на жёлтой траве
Растерянный и безоружный
С кубанкою на голове.
Он «Русскую» вечером купит,
Откупорит, ляжет мертво,
И как через труп переступит
Буфетчица через него.
Он пылью степной пропылится,
В ночной постучит общепит...
А утром проснётся станица,
А он над станицей летит.

И – возвращаюсь к строке о «кровной связи». Не только о народе сказано в том стихотворении, – конечно, сказано и природе тоже, – о природе как о Вселенной, о человеческом мужестве, о бесстрашии, о наших неограниченных внутренних возможностях, о свободе, о бессмертии человечества.

Машины идут грузовые, туман разгоняя и чад.
А рядом цветы полевые, ручьи луговые журчат.
Заводы дымят вековые, пылает котельный мазут.
А рядом цветы полевые под самые стены ползут.
Резервы идут трудовые на пьянку, на отдых и труд,
И только цветы полевые без всякого смысла живут.
Топтали их мир верховые, пахали их, рвали и жгли,
Но снова цветы полевые встают из-под чёрной земли. <…>