Памяти греческой школы

«Впечатление унылой пустынности и ненужности»… Тоска при виде домиков «с подслеповатыми окнами и неизменными ставнями»… «Кажется, что бродишь по тихому кладбищу»… Безличный город, где «уныло… живут хмурые люди, где жизнь похожа на грустные сумерки»…
И это – о Таганроге? Невольно думается: тогда, в начале века, всем писавшим о родине Чехова казалось признаком хорошего тона закреплять за городом незавидную репутацию: захолустье, беспросветная провинция, – ибо Чехов «не был бы Чеховым, если бы не родился в Таганроге»… А рассказывать о манящем своеобразии этого колоритного города – едва ли «по-чеховски»: как же без серой жизни, ионычей и «футлярных людей»…
Однако – если Чехова прочитать внимательнее? «Город чистенький и красивый, как игрушка, стоял на высоком берегу и уж подергивался вечерним туманом. Золотые главы его церквей, окна и зелень, отражали в себе заходившее солнце». – «Огни», один из лучших его рассказов, по всем приметам таганрогский…
Стоит сегодня приехать в Таганрог –  и думаешь: как же справедливы эти слова! Все так: город чистенький и красивый. Хоть и не сверкают уж золотом церковные главы, но так же радуют на тенистых нешироких улицах, располагающих к неторопливым прогулкам, разностильные особняки XIX века; так же вызывают любопытство внутренние дворики за устарело важными пилонами ворот, будто подслушаешь там, как некогда, диковинную греческую речь… Этих двориков, этих особняков – видимо-невидимо; открываются они порою совсем неожиданно, во весь рост, целиком, а порою равнодушно прячутся в листве белых акаций, каштанов, клёнов и ясеней, которыми засажен весь Таганрог: хватит, сколько уж разного люда пересмотрело нас… И чем глубже заходишь в старый город, тем больше видишь, что, по сути, мало он изменился внешне со времён Чехова, и новые многоэтажки, встающие время от времени на пути, лишь необходимая уступка времени…
В Таганроге не хочется спешить; особенно – если любишь Чехова. Многое здесь о нём рассказывает: торговые ряды, дом купца Моисеева с «лавкой Чеховых», домик, где родился Антон Павлович, дома его знакомых, гимназия, городской сад, театр… И приятно, что пусть и медленно, но возвращаются исконные названия улиц.
Одна из них, некогда сплошь заселенная греками, десятилетиями носила имя III Интернационала. Узкая и тенистая, Греческая улица хорошо сохранила свой старинный облик: невысокие дома в стиле «южнорусского» классицизма, мраморные солнечные часы, каменная лестница, дом Ипполита Чайковского (брата знаменитого композитора), дворец Александра I… Есть и  достопамятность, спрятанная от глаз непосвящённых. Найти её непросто; но с Антоном Павловичем, с его ранним детством она связана поболее, нежели остальные. Это – бывшая церковно-приходская школа при церкви Константина и Елены, возведённой специально для греческого населения Таганрога в самом начале XIX века.
Что заставило Павла Егоровича Чехова пойти наперекор жене Евгении Яковлевне и определить в 1868 году сыновей в школу, где обучение велось на новогреческом или, в лучшем случае, на ломаном русском языке? Намерения были серьёзные: будущее сыновей он видел на службе в торговых конторах богатых греков.
Хорошо шли торговые дела у этих заморских переселенцев! Содержали итальянскую оперу, симфонический оркестр, церковь свою обустроили по-царски: колонны c золотыми капителями, иконы в драгоценных, стиля рококо, рамах, – да еще императрица Елизавета, очарованная мелодичным звоном церковного колокола, в 1826 году пожертвовала на иконостас одну тысячу рублей и позолоченную церковную утварь… Содержали греки и церковно-приходскую школу с училищем для будущих хористов – «граждан города греческого происхождения»: детей матросов, шкиперов, ремесленников и прочих представителей скромных профессий.
«Не люблю я вспоминать о ней. Много испортила она моих детских радостей», – говорил незадолго перед смертью Антон Павлович. Старший же брат, Александр Павлович, на воспоминание отважился. Его рассказ про обучение в греческой школе, действительно, не о радостях.
Тридцатилетний Николай Спиридонович Вучина, не считая своего помощника Спиро, был единственным преподавателем в школе. «Невежественный, огромного роста, рыжий грек, неряшливо и грязно одетый», по словам Александра Чехова, «он почти ничего не делал и только дрался и изобретал для учеников наказания».
Такая категоричность, на первый взгляд, кажется преувеличением. Однако никто не оставил свидетельств тому, что Вучина обладал какими-либо иными талантами… Конечно, ученики его боялись: никому не хотелось быть битым линейкой, не щадившей ни ладоней, ни голов; никому не хотелось простаивать на коленях или оставаться без обеда в запертом классе, где в шесть рядов – в соответствии с количеством классов – мрачно выстраивались грязные парты. И всё же мучителя старались не оставлять без возмездия. Выбравшись из класса «на свободу» – к тенистой ограде церковного двора, Антон вместе со своими сверстниками, учащимися младших классов, принимался за игры, одна из которых вызывала весьма острые ощущения. Подойдя к открытому окну, из которого доносились вещания Вучины очередным испуганно затихшим воспитанникам, мальчуганы, каждый в меру своих вокальных данных, принимались распевать: «Грек-пендос, на паре колёс воды не довёз» (пендосами русские таганрожцы насмешливо прозывали греков). Это было для Антона, пожалуй, поинтересней, чем петь в греческой церкви! – обязанность, вменённая ему отцом, фанатиком хорового пения.
Реакция Вучины была мгновенной. С яростными криками на родном языке выбегал он во двор, размахивая линейкой – уже бесполезной, ибо мстители-проказники успевали разбежаться. Виноватым оставался класс, куда возвращался озлобленный «педагог»…
К некоторым ученикам, правда, Вучина относился внимательнее: для того их родители и преподносили ему экзотические фрукты, вино и табак, а то и попросту деньги. Братья Чеховы к таким ученикам не относились.
Итог двухлетнего обучения в школе был плачевен. Пение в церкви с тех пор Антон воспринимал как каторгу, а по-гречески – не смог прочесть и полслова, когда однажды, во время рождественских каникул, отец заставил его похвалиться знаниями перед гостями. А через много лет Антон Павлович удивлялся своему старшему брату: «Ты, однако же, несмотря на свои старые годы, всё ещё помнишь греческий язык. А вот я так совсем не знаю его, хотя когда-то учился в греческой школе».
В 1868 году сбылось желание Евгении Яковлевны: Антон и Николай прервали обучение на Греческой и поступили в городскую классическую гимназию. Деспотизм Вучины остался навсегда в прошлом, «певческая» же каторга для детей-Чеховых – по воле отца – продолжалась…
С той поры представительная Константино-Еленинская церковь у Чехова вызывала грустные воспоминания… А у других – умиление и восхищение: уж больно хороша! Выстроенная в традициях «русского ампира», обращалась она к улице высокой папертью с треугольным фронтоном, трехъярусной колокольней и служила, пожалуй, главным ее украшением. Дворец Александра I, что стоял чуть дальше, выглядел весьма многозначительно, но официально и суховато… Службы в церкви проходили до 1938 года, пока всех греков-священнослужителей, живших в домиках при церковном дворе среди обширного греческого кладбища, не арестовали. Осенью того же года принялись за уничтожение церкви.
Окончательно её разобрали после войны, когда в подвалах на всякий случай решили устроить бомбоубежище. Работы велись под надзором представителей КГБ: мало ли какие драгоценности обнаружатся под слоем земли и кирпичей… Бомбоубежище вскоре присмотрели себе беспризорники. А вышедшая в 1954 году в Ростове-на-Дону брошюра «Чеховские места в Таганроге» сообщала: «В квартале между Тургеневским и Украинским переулками сохранилось здание бывшей греческой церкви». Имелся в виду обезображенный корпус колокольни… Информация устарела уже через два года: на месте колокольни выросла «хрущёвка». А на месте засыпанного-таки бомбоубежища – беседка.
Бывшую греческую школу я нашёл в один из тёплых, сухих и прозрачных дней бабьего лета… Осень в Приазовье – не празднично-золотая, не акварельно-задумчивая, как в Средней России; здесь она грубее, откровеннее: жёлтая, лиловая, оранжевая, как деревенская одежда из бабушкиного гардероба. Жёлтым, лиловым, оранжевым – прикрывались старенькие, без признаков жизни дома на Греческой – будто со времен греков никто в них так и не поселялся… Каменная лестница к серому заливу, тумба солнечных часов, дом Чайковского; ещё несколько шагов – и пятиэтажный белокирпичный дом: Греческая, 54.
Во дворе, по правую сторону начинался проулок: справа глухая кирпичная стена, слева – металлический забор; за ним проглядывает широкий треугольный фронтон из старого кирпича, с чердачным окном, – это и есть признак греческой школы.
Ныне здание занимают два хозяина, и дворик, соответственно, поделен на две части: то есть чтобы его осмотреть, нужно дважды исхитряться как-то «брать высоту»: в первом случае подставить под ноги ящик, оказавшийся рядом по счастливой случайности, во втором – постараться взобраться на ствол дерева… впрочем, за этим странным занятием меня застала вышедшая хозяйка и попросту предложила цивилизованно войти во двор. Там я увидел невысокий цоколь из длинного камня, большие окна с прямыми сандриками (выступами над ними) и подоконными нишами. Пристройка с крыльцом – уже работа сегодняшнего времени.
Да, с изгнанием из дома последнего священнослужителя, дьякона Анастасия Ласкаратоса, новые владельцы (напрочь лишенные вкуса) каждый на свой лад стремились вытравить и дух этого старинного пристанища, неузнаваемо изменяя его облик.
Простить их? Почему бы нет, ведь Чехов все равно не любил вспоминать эту школу.